Так приходит гроза, так приходит цунами, так сгущаются тучи на небе рваном. Я любила дважды, и оба раза я приходила разрушительным ураганом. Я любила так, что зашкаливал счётчик Гейгера, что срывало крыши у соседних зданий, становился мир вокруг нас всё обнажённее, всё первозданней. Я любила дважды, и оба раза – всесокрушающе и зверино. Я любила так, что их мир распадался, становился голой пустой равниной.
Так приходит торнадо, смывая к чёрту все застройки, грязный людской муравейник, Так из тёмных углов паутину и грязь выметает Господень веник, не останется скрытых мест – ни мышиного лаза, ни узкой щели. Так приходит моя любовь – сокрушительное очищение.
И когда смывала всё к черту ледяная нерассуждающая вода, оба раза на голой равнине потом вырастали прекрасные города, где цвели сады и играли дети, и быки паслись, бубенчиками звеня…
Оба раза они становились счастливы – разумеется, без меня.
Если ты, к примеру, кролик с шелковистыми ушами - ничего не просишь кроме, чтобы лисы не мешали, Ты живёшь среди волнушек и осоки острой, тонкой, никому ты, брат, не нужен кроме собственных потомков, Пляшет день в окне высоком, башенка скрипит резная, ты живёшь в своей осоке и никто тебя не знает, Флюгер в облаках ютится, хоть бы на минуту замер, в башне обитает птица с удивлёнными глазами.
Если ты, к примеру, птица, у тебя намокли перья, хоть куда бы примоститься, чтоб согреться - не до пенья, Слишком часто дождик крошит, здесь попробуй не простынь-ка, и закат на небо брошен, как дырявая простынка, Ты голодная и злая, и с утра во рту - ни крошки, видишь - башенка резная, в ней высокие окошки, Ты тихонько, в уголочке, ты недолго, ты на вечер, на минуточку, а впрочем... и останешься навечно.
Если ты, к примеру, вереск, ты растёшь на ясном поле, по тебе гуляют звери и расчёсанные пони, Ты совсем ещё недавний, ты сиреневый и робкий, ты совсем уже недальний, ты стоишь у самой тропки К башенке, где флюгер тонкий на резной сосновой крыше, он поёт себе - а толку, всё равно никто не слышит, Только кролик вдруг зальётся удивлёнными слезами, только птица вдруг завьётся с удивлёнными глазами.
Если ты, допустим, ветер, ты играешь с флюгерами, ты за всё вокруг в ответе - холода не за горами, Вот и осень побежала в одеяньи изумрудном, с башенки её, пожалуй, даже разглядеть нетрудно, Скоро тополя разденет, солнце в лужах перемелет, ты решай, что дальше делать, каждому раздай по мере, Землю согревать ли дальше, с неба доставать луну ли?.. Под дождём таким, что даже крыши лепестки свернули...
Если ты летаешь ночью на земном промокшем шаре, где-нибудь заметишь кочку с шелковистыми ушами, И услышишь, и поверишь, спустишься на камень мшистый и вдохнёшь промокший вереск, фиолетово-пушистый, Никаких забот, не зная, ты поселишься в осоке, там, где башенка резная и окошки на востоке, Холода не за горами, я не видел, но сказали... Ты проснёшься утром ранним. С удивлёнными глазами.
Из пункта Ад в пункт Бой, вышел один солдат. Ему говорили - ведь ты неживой, зачем же тебе воевать? Он в ответ упрямо твердил, сквозь зубы цедя звук - Земля, что стоит на крови, мне всё равно не пух. Закинув за плечи ружьё, стряхнув могильный песок, С деревьев спугнув вороньё, скрипом истёртых сапог, Солдат зашагал вперёд, на битву добра и зла. Шёл месяц он, и шёл год, лицо подставляя ветрам.
Война с целым миромВойна с целым миром - задача ясна, пускай и не из простых. Вот в городе Н - расцветает весна, М город - застужен и тих. Вот Демон Гордыни навстречу идёт - путь ему преграждает штык. За ним - Демон Жадности тихо ползёт, свинцовая пуля в миг, Вгрызается в глотку, как бешеный пёс, и демон, со смрадным дымком, Взрывается, и след чёрных звёзд ложится на чей-то балкон. В соседнем квартале свирепствует тьма, и демоны всех мастей, сквозь стены и стёкла влезают в дома, с отрядами злобных чертей. Солдат видел небо, но видел и ад, и раны зияют в груди. Пусть в поле не воин один, говорят, но сможет один победить .
Солдат шагает там, где стоны и вой - по минному полю обид. И пусть он невидим, и пусть - неживой, но мёртвое сердце болит. А демоны кружат над миром людей, и демонов - не перечесть. Над каждой из всех заселённых земель - есть ненависть, зависть и месть. И если вдруг, над твоей головой, проклятья и страхи летят, Знай, что из пункта Ад в пункт Бой, вышел один солдат.
Статус друга, как чашка чая в самый зимний из вечеров, душу греет жасминным паром, меж чаинок дымит костром. Со словами по чайной ложке, сразу скажешь - грозит ожог, но так хочется выпить залпом, был бы смелым, то выпить смог.
За квадратом окна - снежинки, точно смотрят кино про нас. По часам убегают стрелки, задержать бы ещё на час, ухватить бы за хвост и дёрнуть, отмотать наперёд, вернуть, и ещё раз пройти сначала, только правильно, тот же путь.
Статус друга, конечно, стильно, обнимайся хоть целый день, но так хочется чуть повыше к небесам, на одну ступень. Но слова, как чаинки - к низу, затаились на дне груди. Кто-то скажет, дурак, ну, что ж ты, раз так хочешь к мечте - иди.
Допивать и под шарф секреты, запахнуть потеплей пальто, чтоб не вырвалось, что не нужно, под землёй схоронить в метро. Разломать, ошибиться страшно - отступаешь в привычный круг: Я смогу, я скажу, но завтра, а сегодня я снова друг.
Продолжаешь молиться: Боже, спаси его! Сама точно не зная: зачем и о ком. Не зная лица, но почти поверив: красивого. "Спаси" - это значит: "Пусть он найдёт мой дом до того, как я задохнусь". Ты же знаешь, Господи, здесь так трудно дышать таким как я и как он. Жёсткий воздух в горле застрял рыбной костью, простыни липнут к коже. "Спаси" - значит: "Пусть мы выживем. Мы, вдвоём". Если я как город, пуста, изломана, выжжена, если сквозь меня уже прорастает лес, травой между рёбер, рябиною, дикой вишнею...
то он море, Господи. И он тоже почти исчез.
=====
ты заметил, что город накрыло волной прилива? как иначе ещё объяснить эту белую пену? по утрам на губах я чувствую привкус ила и свободно дышу, а не так как обыкновенно лишь делаю вид, притворяюсь, жёсткий воздух глотая ртом, и прорези жабр бинтую, укутываю шарфом.
Человек идёт. Вокруг происходит ночь. Самая длинная ночь в году. Ветер шарф с него рвёт, словно силится уволочь, человек скользит по снегу и льду.
Человек идёт. У него на плечах висят сорок демонов прошлых жизней, пройденных дней. они шепчут, что не отпустят, ещё вкусят его тёплой крови и плоти, его костей.
Человек идёт. Человек совершенно ничей, но он знает, он даже верит в это почти - после этой ночи – самой долгой из всех ночей – день начнёт расти, непременно начнёт расти.
…Пусть тогда будет чудо – для каждого пусть своё. Пусть получит каждый, каждый по волшебству.
Пусть получит каждый – и праведник, и злодей – свою вечную тайну, сияющий горний свет. И вот этот, бредущий среди бесконечных дней, у которого, кроме демонов, больше нет
ничего – пускай он получит покой и дом, и любовь, в которую верит едва ли сам. Это Долгая Ночь. Вода шуршит подо льдом. Это ночь, когда сбываются чудеса.
Какой-то сломанный, выдохшийся, чуть-чуть неправильный - "И почему меня мать не любит, ведь я же праведный? Я ведь стараюсь быть лучше прочих, в петлю не лезу, Только хорошее делаю, только честное!
Я ведь веду себя словно джентльмен, пэр английскийЯ ведь веду себя словно джентльмен, пэр английский, Гадостей в спину не говорю, уважаю близких, Коих, увы, немного, но, может быть, это к счастью. Может быть, мир не хочет, что бы я был частью
Чего-то целого, может, я просто не заслужил? Редко молился и часто точил ножи, И, говоря откровенно, почти не жил, а су-щест-во-вал, Может быть, я всё ещё слишком мал?".
Какой-то бессмысленный, неаккуратный, читай - бракованный Мальчик идёт к костру, улыбаясь скованно, Медленно переступает, выпрямляет спину и повторяет: "Он говорил со мной. Вы же знаете, что Он знает.
Вы же боитесь Его до нервных судорог, до мелкой дрожи, Он же вас знает от мозга костей до следов на коже, Каждого! Каждый ваш выбор, каждое слово, каждое "я хочу", И ваши ошибки, за которые я плачу.
Даже твои, мама, грубости, мечты о хорошей дочери - Всё, что ты шепчешь глубокой ночью, Радуйся, мама! После меня тебе даже дышать станет много легче, Только, пожалуйста, вытерпи этот вечер".
Какой-то излишне красивый, вычурно-светлый, почти прозрачный, Мальчик смеётся в толпу холодно и мрачно, И вместе с первыми искрами в Небо шепчет в полубреду "Боже, мне страшно". И Бог говорит ему: "Я приду".
Никогда не ходи по чужим дорогам, если можешь - давай в объезд. Я пришла в этот мир три года назад, не зная о том, кто я есть. Были руки чисты, и губы в крови, и в глазах моих ноябри, И огромная жажда в моей груди выедала меня изнутри.
И я шла вперёд, не зная куда, и вглядывалась в людей, и случился первый из них тогда на горелой тропе моей. И он взял мои руки и мне сказал: «У меня есть именно то, что накормит тебя, что насытит тебя, разлучит тебя с пустотой».
И тогда я поверила – не ему, а в то, что он может мне дать. И он дал мне себя, и я ела его, пока было, что поедать. И, допив его кровь и доев его тело, я ушла, и была голодна, и была тоска, и жажда была, и дальше я шла одна.
А другой пришёл в мою жизнь, как цунами и как грозаА другой пришёл в мою жизнь, как цунами и как гроза, и сияла солнцем его голова, и камнем были глаза. Я легла к ногам у него сама, в голове от голода гул, он тогда сказал, что насытит меня, но он меня обманул.
Я ждала обещанного, я выла, и голод мой рвал меня, я вцеплялась в него, как в последний берег, я просила еды и огня, ночь затягивала во тьму, утро било волной лучевой. …У него просто не было, не было ничего.
Как ни вой, ни кричи и чем ни плати судьбе – человек, у которого нет себя, ничего не отдаст тебе.
Он потом меня оттолкнул, когда вой ему надоел, дальше я не шла, а ползла, и близко был мой предел, когда встретился третий живой человек, и на несколько вечеров разделил со мною еду человечью, постель и кров.
И я думала: если он меня не накормит, то я умру, и вцеплялась в него, и слёзы текли на декабрьском стылом ветру. Улыбнулся, чуть отстранился (пробежала по телу зябь), и он просто сказал: «У меня нет того, что ты хочешь взять».
И тогда на ногах негнущихся я ушла. И тогда я от голода, кажется, умерла, а потом воскресла. И отступила мгла.
Ныне руки чисты мои, губы чисты, не пылает в горячке лоб, и никто не нужен мне, чтобы жить, и не сдохнуть от голода чтоб. Я сажусь на поезд, я еду на север, столбы вдоль пути стоят, и спасибо, Боже, что есть этот мир, и, что, кажется, есть я.
Мальчик на крыше задумчиво сплёвывает кровь из лёгких, Рану свою затыкает промасленной тряпкой, смеётся глухо, Шепчет, что путь ему выдался не из лёгких - Гильзы на шифер падают с мерным стуком.
Время пришло забывать ушедших, занавешивать зеркала, Дома у мальчика стопка водки под чёрным хлебом, Мать смотрит на фотографию, плачет: "я не ждала, Я так просила, что б ты отправился сразу в небо"
Мальчик не дышит, старается, что б не дрожали рукиМальчик не дышит, старается, что б не дрожали руки Держит на мушке цель да беззвучно молится: "Господи, ну зачем я здесь, неужель со скуки, Как же я в это вляпался - не отмоется".
Кто-то сказал, что у этой войны лицо женское, очень близкое, Значит учись выживать, а в стрельбе уповай на точность - Над домом мальчика небо провисло, до боли низкое Видимо, Бог проверяет его на прочность.
Вот его место на кладбище, крест от времени покосившийся, Старая мать на колени падает, не выдержав гнёта - Тело в могиле, а мальчик, себя лишившийся, Всё продолжает чеканить шаг, не сбиваясь с счёта.
Мальчик меняет обойму в своём пистолете и застывает, дрожа от холода, Слёзы бегут по лицу, он бросает оружие вниз и глядит за край: "Я не могу в них стрелять, Боже, они все так молоды! Передо мной ворота. За ними - Рай
Чтобы туда попасть - нужно путь себе проторить чьей-то болью, Я - не могу, я уже убивал на войне и я виноват, Если пропуском в Рай служат руки, покрытые кровью - То я выбираю Ад".
Голос с небес раздаётся, гулкий и властный, слегка насмешливый, "Я", - говорит кому-то - "Победил, рогатый, давай, плати, Мальчик конечно сегодня попался не слишком вежливый, Но вот с тобой ему точно не по пути,
Слышишь, мальчик?" - И всё исчезает сразу, как сон, по утру забытый, Дьявол ругается собственным именем, и отдаёт сопернику фишку "Ладно уж, это честно, Твоя победа, пусть в Рай попадёт убитый - Завтра продолжим? Война приведёт нам ещё мальчишку".
Я просыпаюсь давно от того, что болит. Встаю – а воздух вокруг ядовит. Пытаюсь вдыхать – и в горле что-то хрипит. Каждое утро я просыпаюсь в аду. Встаю, заматываюсь, иду.
Ад проникает в каждую щёлку, везде, чёрные черви кишат у меня в воде, ад меня бьёт в висок кованым сапогом – мол, приучайся в мире жить не таком.
Это реальность, и я бы привыкла к ней...Это реальность, и я бы привыкла к ней. Хуже всего, конечно, лица людей. Я выхожу. Я ищу живое лицо. Я вижу вокруг чудовищ и мертвецов.
Сгнившая плоть. Зазубренные клыки. Вонь изо рта. Сосущие хоботки. Тут куда ни гляди – чернота и смерть. В зеркало тоже лучше бы не смотреть.
Каждое утро меня обступает мгла. Я хотела повеситься, но не смогла.
Каждое утро я просыпаюсь одна. Пара таблеток, хороший стакан вина – то, без чего не стоит пытаться встать. Дальше встаёшь и застилаешь кровать. Душ и зарядка, кофе и интернет, думай же позитивно: плохого нет, это вишнёвый сок, никакая не кровь, к лучшему всё в этом лучшем из всех миров.
Знаешь, сколько рабочих на этой ниве? Прячься от ада, мысли на позитиве.
Больше улыбок, ярче – на сотню ватт. К вечеру, в общем, можно существовать. Слышу не «сдохни, тварь», а «привет», «спасибо». Люди – вполне улыбчивы и красивы.
Воздухом можно дышать, от боли поможет массаж, за окном – вполне симпатичный пейзаж.
Я засыпаю – без слёз, без снов и баллад. Я засыпаю – крепко, восьмичасово. Каждое утро я просыпаюсь в ад, я вспоминаю – вокруг меня этот ад, единственное, что реально – вот этот ад, и никуда не деться мне от него.
«Она стоит, и коса у неё по пояс. И щёки мокры от слёз. А у любви есть тот, кто попал под поезд, и тот, кто забрызган грязью из-под колёс. Когда-нибудь мы сидим с тобой вшестером - ты, я и четыре призрачных недолюбка, и лунный свет, и моя голубая юбка, и дымный и негреющий костерок. Когда-нибудь мы сидим с тобой у огня и ты говоришь мне: «Слушай, кто эти люди?» И я отвечаю: «Это все те, кто любят или любили неласковую меня». И я говорю: «Вот этот отдал мне год, а этот два, а этот платил стихами, которые внутри меня полыхали и отражались строчками у него. Полсотни месяцев, сотни живых зарниц, бессонных и счастливых глазных прожилок - которые я тогда у них одолжила и вот сейчас должна всё прожить за них»...