Ты умел когда-то с понтом стрелять в висок, научи меня, дай в руки мне пистолет.
Ты закажешь "кровавую мэри", я просто сок, но мы оба можем оставить на стойке след.
Говорят, мы похожи, милый - не дай-то Бог, мы такие разные - опера и балет.
...Ну, конечно же - ты был честен, я идиот. И я тут напрасно оды тебе пою.
Только даже если не долетает мой самолёт, ты читаешь с дисплея утром: "I still love you"...
Ты закажешь "кровавую мэри", я просто сок, но мы оба можем оставить на стойке след.
Говорят, мы похожи, милый - не дай-то Бог, мы такие разные - опера и балет.
...Ну, конечно же - ты был честен, я идиот. И я тут напрасно оды тебе пою.
Только даже если не долетает мой самолёт, ты читаешь с дисплея утром: "I still love you"...
А ты был таким - рвал миры на части, откликался только на "Устрани!", ты носил браслеты на всё запястье (из прочнейшей стали да цепь меж них). Ты любил корицу и пыль дороги, не имел врагов: "Все они мертвы". Я сдавался - тихо так, понемногу, а в конце концов я к тебе привык.
И пошли бессонные эти ночи, все бои без правил прошли без нас. Ты уже вообще ничего не хочешь, мол, в твоих руках я - и вот-те на. Мне неловко, веришь, но я скучаю, мне под утро чудится вой сирен. Ты целуешь в нос, подливаешь чаю, обнимаешь: "Холодно в ноябре". Я совсем не знаю, как быть, что делать, есть ли повод просто спустить курок...
Я стираю всё, что рвалось и пело, эх, какой теперь-то с былого прок. Мы не об убийствах молчим часами, просто в тишине хорошо вдвоём. В этом тонкостенном хрустальном храме бесконечной нежности мы умрём.