Who born in Hell, will burn in Hell...
Одно, что имеет смысл записывать — мелочи. Крупное запишут без нас.
А мелочи — тихие, притайные, все непонятные. Потому что в корне-то лежит Громадное Безумие.
Главное ощущение, главная атмосфера, что бы кто ни говорил, — это непоправимая тяжесть несчастия. Люди так невмерно, так невместимо жалки. Не заслоняет этого историческая грандиозность событий. И все люди правы, хотя все в равной мере виноваты...
Я подло боюсь матерей, тех, что ждут всё время вести о «павшем». Кажется, они чувствуют каждый проходящий миг: цепь мгновений сквозь душу продёргивается, шершаво шелестя, цепляясь, медленно и заметно.
Белая ночь глядит мне в глаза. Небо розовое над деревьями Таврического сада, тихими, острыми. Вот-вот солнце взойдёт. Есть, на что солнцу глядеть. Есть нам, что ему показать. А ещё говорят — «солнцу кровь не велено показывать...»
Всё время видит оно — кровь.
Споры только сбивают с толку. Замечательная русская черта: непонимание точности, слепота ко всякой мере. Если я не «жажду победы» — значит, я «жажду поражения».
А мелочи — тихие, притайные, все непонятные. Потому что в корне-то лежит Громадное Безумие.
Главное ощущение, главная атмосфера, что бы кто ни говорил, — это непоправимая тяжесть несчастия. Люди так невмерно, так невместимо жалки. Не заслоняет этого историческая грандиозность событий. И все люди правы, хотя все в равной мере виноваты...
Я подло боюсь матерей, тех, что ждут всё время вести о «павшем». Кажется, они чувствуют каждый проходящий миг: цепь мгновений сквозь душу продёргивается, шершаво шелестя, цепляясь, медленно и заметно.
Белая ночь глядит мне в глаза. Небо розовое над деревьями Таврического сада, тихими, острыми. Вот-вот солнце взойдёт. Есть, на что солнцу глядеть. Есть нам, что ему показать. А ещё говорят — «солнцу кровь не велено показывать...»
Всё время видит оно — кровь.
Споры только сбивают с толку. Замечательная русская черта: непонимание точности, слепота ко всякой мере. Если я не «жажду победы» — значит, я «жажду поражения».